«Опривычивание насилия»

НАСТОЯЩИЙ МАТЕРИАЛ (ИНФОРМАЦИЯ) ПРОИЗВЕДЕН, РАСПРОСТРАНЕН И (ИЛИ) НАПРАВЛЕН ИНОСТРАННЫМ АГЕНТОМ ФОНД «ОБЩЕСТВЕННЫЙ ВЕРДИКТ» ЛИБО КАСАЕТСЯ ДЕЯТЕЛЬНОСТИ ИНОСТРАННОГО АГЕНТА ФОНД «ОБЩЕСТВЕННЫЙ ВЕРДИКТ» | 18+

Интервью с руководителем исследовательского отдела «Общественного вердикта», социологом Асмик Новиковой для издания Медиазона

Есть ли связь между войной и преступностью?

Наверное, будет недальновидно ставить знак равенства или предполагать, презюмировать, что рост преступности в России неизбежен в случае, если страна находится в состоянии войны. По опыту поствоенной жизни после Великой Отечественной был рост бандитизма, конечно же, но он был уже после войны, когда страна восстанавливалась, и когда девианты разного рода пытались улучшить свое положение. Что будет в России сейчас, мы можем смоделировать по аналогии c [ВОВ]. Видимо, примерно то же самое. Но мне кажется, что в текущий момент утверждать, что преступность вырастет из-за текущих военных действий, неверно. У меня нет оснований говорить уверенно о такой прямолинейной зависимости преступности от ситуации продолжающихся военных действий.

Совершают ли преступления ветераны войн?

Прямой, жесткой связи тут нет, и я далека от таких очень больших и вульгарных обобщений, честно скажу. Но по ветеранам Второй чеченской войны можно сделать вывод об обыденности насилия, высокой толерантности к нему. Ветеран может применять насилие не только и не обязательно по отношению к своим домочадцам, а к самому себе. При мне ветеран, у которого я брала интервью, начал вколачивать табуретку в стену. Это выглядело жутко. Ну то есть он, к счастью, не пытался бить меня по голове или себя об стену. Но, да, у очень многих ветеранов были сложности в семье.

Когда у людей есть опыт прямого участия в насилии, этот опыт опасен именно тем, что людям становится легко переключиться на это насилие в обычной жизни. Для них это становится чуть ли не единственным инструментом решения любой проблемы. Поэтому понятно, что здесь можно ожидать роста домашнего насилия. И не только по отношению к жене, но и по отношению к старшим родственникам. И, повторю, по отношению к себе тоже.

К каким последствиям может привести рекрутинг российских заключенных на войну и как это может повлиять на систему ФСИН

Сейчас мы видим систематический конвейерный процесс рекрутмента заключенных на военные действия, который находится вне российского законодательства. Вообще говоря, с точки зрения нашего действующего закона это все вынуждает даже задуматься о том, а где тут государство, а где тут права, где законы.

Если говорить о росте преступности в связи с военными действиями, то процесс поставки в промышленных масштабах тюремного населения, по сути гражданского, на военные действия, в общем-то, и формирует рост преступности. Когда сам такой рекрутмент и есть преступления. Но мы не видим ни соответствующих уголовных дел, ни хотя бы начатых проверок. Кроме того, мы можем вспомнить кровавый блокбастер с заключенным [Евгением] Нужиным которого казнили (подсказка: ответственность за казнь на себя взяли бойцы «ЧВК Вагнера». Российские власти отстранились от этой истории и не стали ее комментировать), в прямом эфире и героизировали, по сути, саму казнь. Ее преподнесли как некий образец боевой доблести. Это абсолютное опровержение права. И мы не видим надлежащей реакции российских органов на эти события. Не нужно забывать, что все это преступные действия. То есть какой бы ни был Нужин, какие бы ни были там причины, но внесудебная казнь — это преступление.

И все это, в лучшем случае, высмеивает всю существующую в России систему исполнения наказаний. Система ФСИН про другое. ФСИН получает преступника — человека, который по приговору суда должен отбывать свое наказание, и задача ФСИН его исправлять. Он должен находиться в этой колонии, куда его отправил суд. Заключенный имеет право на то, чтобы находиться в этой колонии, и задача ФСИН обеспечить ему условия для отбытия своего срока. Сейчас мы видим, что ФСИН просто отодвинута в сторону и вряд ли может возразить. (Как попытаться добиться посадки заключенного обратно в колонию можно прочитать в инструкции фонда «Общественный вердикт» — МЗ).

Заключенных используют как ресурс в военных действиях. Такие практики у ученых людей рассматриваются как признаки Failed State (подсказка: Термин из политологии, обозначающий государство, не способное поддерживать установленный порядок и свое существование в качестве политической и экономической единицы. Также этим термином исследователи обозначают страны и государственные структуры, которые «утратили или не обрели способность управления в главных сферах компетенции»). Государство просто открыто пренебрегает собственным законодательством. Оно должно содержать заключенных в предписанных учреждениях и исправлять их. И отвечать за каждый синяк заключенного, кстати говоря. Понимаете, правозащитники в России дошли до ситуации, когда они сажают людей обратно в тюрьму, потому что заключенные имеют на это право.

Я не думаю, что обещанная амнистия заключенных как-то повлияет на общество или преступность, хотя риск такой есть. Я думаю, что эти люди просто погибнут. К сожалению, мне кажется, что просто утилизируют, простите за этот термин, таким образом [заключенных], это все очень ужасно даже произносить. Но у меня такое ощущение, что в представлении властей есть преступный контингент, они даже людьми их не называют: вот пускай они послужат отечеству и погибнут. Эти смерти никто не считает.

Как война может повлиять на российскую правоохранительную систему?

В свое время, в 2006 году, я руководила исследованием, в котором мы с коллегами изучали влияние чеченских кампаний на процесс возвращения сотрудников милиции в общество. Тогда в порядке командировок фактически все правоохранительные органы, в том числе милицию, командировали на полгода, а то и больше, в Чечню для участия в контртеррористической операции. Вот здесь я могу обоснованно говорить, что влияние на профессиональную работу полиции и правоохранительных органов участие в прямых военных действиях, конечно же, окажет.

Сотрудник милиции на тот момент, а сейчас полиции или Росгвардии, который участвует в военных действиях — это человек, который работает в обычных условиях, в мирное время, в своих регионах. И когда эти люди получают боевой опыт, то у них стирается грань между обычным преступником, диверсантом и просто гражданином.

Ему очень сложно сориентироваться в данной конкретной ситуации, оценить степень опасности, поскольку на войне люди находятся постоянно в экстремальных условиях. Постоянно присутствует угроза жизни и непонятно до конца, от кого ждать этой угрозы, особенно если, например, боевые действия происходят в населенных пунктах. Вот эта постоянная внутренняя мобилизация, понимание того, что ты в любой момент можешь погибнуть, фактически работает на то, что профессиональный стандарт, профессиональная способность сотрудника полиции или Росгвардии оценивать ситуацию, понимать риски и понимать, где действительно, может быть, опасно, — эта способность утрачивается.

Сотрудник, в конечном итоге, не то, чтобы боится всего, но чаще ждет внезапных и вероломных действий в мирной жизни. Это очень опасно. Потому что когда человек после боевого опыта возвращается в условия мирного региона, то все-таки способность и профессиональный навык понимать, что перед тобой преступник, а не военный противник — это важная вещь. Но модель поведения у вернувшихся с войны уже другая.

Омоновцев, которых командировали в Чечню, стояли на блокпостах или находились в населенных пунктах и работали во временных отделах милиции, которые там создавались. Они не понимали, эти местные жители, местные чеченцы — это кто? Те, кто поддерживают террористов, как тогда говорили, или это те, кто просто уголовники, либо это просто обычные люди?

Когда опасность чувствуешь отовсюду, грань стирается. И этот опыт разрушителен для профессиональной работы полиции и Росгвардии. Происходит опривычивание насилия, опривычивание прямого и жестокого насилия в отношении людей. Это становится просто — взять и переключиться в режим фактически применения прямой физической силы. Переключение на насилие происходит моментально, это становится профессиональным навыком.

Отдельно хочется сказать про социальные карьеры этих людей. Очень многие, имея прямой опыт военных действий, в том числе убийств людей, не могут взять и интегрировать свою личную историю в послевоенную жизнь . И здесь возникает очень много проблем. Обычно это все выливается в то, что у очень многих в мирной жизни просто не складывается обычная рутинная повседневность. Это сопровождается пьянством, разводами. И знаете, как мне сказал один ветеран Чечни: «Эти люди, мои сослуживцы, все мы, по сути, суицидим чужими руками». Вот эта фраза очень важна. То есть такой образ жизни, что ты как бы не то чтобы ищешь смерти, но ты сам не можешь с собой расстаться, а ведешь себя так, что просто непрерывно повышаешь риски для собственной жизни.

Из тех моих респондентов, с которыми я работала как исследователь, брала интервью, в живых осталось немного. Это действительно короткие социальные карьеры. И фактически нет примеров, когда человек смог построить что-то новое для себя, как-то выстроить по-другому свою жизнь. Люди, которые прошли войну, комфортно и уверенно себя чувствуют только в таких военных обстоятельствах. И для многих наиболее удачный сценарий — участие в других военных конфликтах.

Я боюсь, что если в таком количестве наши правоохранительные органы задействованы в военных действиях, то, конечно же, потом мы будем иметь и рост самоубийств, и рост каких-то несчастных случаев, и рост насилия по отношению к обычным гражданам. Все это вероятно произойдет, когда эти люди вернутся на работу в свои подразделения.

Тогда это было так: омоновцы, которые непосредственно воевали в Чечне, возвращались в свои регионы и становились, по сути пэпэсникамми. Из них формировали патрули, или же они обеспечивали порядок во время футбольных матчей (кстати, все эти задачи ветераны Чечни считали оскорбительными для себя). Что происходит в патруле: они задерживают нарушителя, и все — нарушителя нет. Когда они приезжают на вызов, они сносят дом, кладут в пол лицом всех, кто там есть. То есть эти люди действуют так, как они действовали на зачистках. Это совершенно другая профессиональная модель поведения.

Абсолютно уверенно мы можем ожидать еще большего расширения рамок допустимого насилия. Уже сейчас понятно, что если, по сути, стране демонстрируют, как правильно поступать с «предателями» при отсутствии реакции со стороны государства (внесудебная казнь Нужина), то понятно, что постепенно таким образом размываются границы допустимого насилия. Учитывая мой базовый тезис про расширение рамок допустимого насилия, скажем так, преступность равномерно может вырасти везде, потому что многое стало можно. И пострадать могут совершенно разные люди. Потенциально пострадавших может быть много.

Материал был подготовлен для карточек Медиазоны «Опривычивание насилия». Как связаны война и преступность? Почитать его можно тут.